Я ушел в лес, потому что осознанно хотел поставить себя в условия примитивной жизни, в которой играет роль только самое главное, без чего человек не может существовать. Мне хотелось посмотреть, смогу ли я научиться так жить, чтобы, умирая, мне не пришлось признаться себе, что я и не жил вовсе.
Но за этим пассажем следует еще одно предложение, не столь хорошо известное, и я хочу привести его здесь. Торо продолжает: «Я не хотел жить попусту, жить, не живя, ведь жизнь так дорога и коротка». Я не хотел жить, не живя. Здесь Торо дважды бросает судьбе вызов. Первый заключается в том, что человек может оставить как «не жизнь»[100] продажи, покупки и дело, составляющие основу существования подавляющего большинства людей. Второй вызов в том, что, отделив настоящую жизнь от ненастоящей, мы можем срезать ненужный жир. Книга Торо – нож, которым срезают жир.
«Уолден» – это руководство по самопомощи, которое мы можем заказать в отделе бестселлеров на сайте amazon.com. Эта книга описывает духовный кризис, а потом советует читателю самому определить для себя точку отсчета. Мне интересно, не наступит ли такое время, когда «Уолден» появится на планшетах молодых людей как гарантия безопасности от краха человеческих отношений, в условиях которого они родились. Возможно, книга станет для современной молодежи тем же, чем роман Иоганна Гете «Страдания юного Вертера» – для молодых немцев в XVIII веке. Может быть, книга станет символом нового романтизма. И вместо того чтобы ездить в Европу, молодое поколение будущего начнет совершать путешествия в уединение. В отсутствие. Может быть, они будут с большим удовольствием блуждать по глухомани?
В процессе написания этой книги я много раз спрашивал себя, что бы сейчас сделал Торо. Может быть, вместо того чтобы запереться в убогой хижине, он бы два года не подходил к телефону. Может быть, стер бы свой аватар и уничтожил аккаунт в социальных сетях. Торо XXI века испытал бы немало трудностей, определяя границы своего эксперимента. Например, можно ли пользоваться услугами банка, если он в своей деятельности почти всегда осуществляет электронные транзакции? Где провести разграничительную линию? Ведь почти любой аспект современной жизни не остался без влияния интернета.
Торо был спартанцем новейшего времени, но одновременно – мудрым человеком. Поэтому нам трудно судить, насколько далеко он бы мог зайти сегодня. Тем не менее мы знаем: даже в ходе своего двухлетнего затворничества в Уолдене он не впадал в крайности. Одежду отдавал в починку жителям ближайшей деревни. Там же покупал свинину и соль, разнообразя свой бобовый рацион. А основным его блюдом был рис, который он не имел возможности выращивать. Я не думаю, что цель Торо состояла в полной изоляции от общества. Он просто хотел иметь возможность вернуться в толпу только тогда, когда сочтет это возможным для себя и будет уверен: его не поглотит то, «что не является настоящей жизнью». Торо просто ограничил время пребывания в обществе других людей, чтобы сделать моменты такого пребывания более осмысленными. Из его книги мы узнаем, что его мотивом была радость жизни, а не страх перед ней. «Я отнюдь не желал похоронить себя в хижине, наоборот, мне хотелось в конце концов встать на капитанском мостике своего корабля, плывущего по миру, чтобы я видел свет луны и ее серп между высокими горами. Я не хочу падать ниже».
Торо никогда не утверждал, что абсолютная изоляция от общества – это достойный выбор. Он не желал полного разрыва с людьми. И нам не надо делать вид, будто мы хотим навсегда вычеркнуть из нашей жизни интернет. Зачем, в самом деле, уничтожать то, что исходит от нас самих? Стоит еще раз повторить: технология сама по себе – это не добро и не зло. Главное, что мы можем о ней сказать, – это то, что она уже здесь. Осуждать технологию как таковую – это как осуждать миску тапиоки[101]. Наши суждения только тогда будут чего-то стоить, когда покажут, как именно взаимодействовать с технологией. Как мы будем жить? Как будете жить вы?
Более 150 лет назад Торо беспокоился за нас и наше будущее. Сидя в своей хижине, он мог слышать свистки и грохот поездов, проносящихся по Фитчбургской железной дороге. «Свистки паровозов рвут на части лесную тишину… оповещая меня о том, что неугомонные городские торговцы скоро прибудут в город». Слова Торо о том, что в его время все вещи начали делать «в железнодорожной манере» (то есть быстро и эффективно), стали крылатыми. Он писал о неотвратимости новой железной технологии, которая, свистя, беспощадно катится вперед. «И дело стоит того, чтобы искренне, громкими свистками предупреждать всех, что нельзя стоять на пути у этой силы. Она не остановится, чтобы прочитать обвинительное заключение, она не станет делать предупредительные выстрелы поверх голов. Мы создали свою судьбу, свой рок… который никогда не свернет, что бы ни стояло на его пути».
* * *
Паровой локомотив (завоевавший пространство к концу XIX века), возможно, казался Торо зловещим вестником опасности. Но сменилось всего несколько поколений, и путешествие на поезде стало символом идиллического, неторопливого прошлого. Это становится понятно из радиопостановки «Северная идея» (части «Трилогии одиночества») по документальной пьесе Гленна Гульда[102]. Действие разворачивается в поезде, едущем по северным провинциям Канады от Форта Черчилля до Виннипега – 1625 километров по рельсам, проложенным в суровой пустыне. Почему люди едут на север, в никуда? Гульд решил это узнать. Он взял билет на поезд и в вагоне-ресторане разговорился с топографом Уолли, который становится главным рассказчиком. Голос Уолли звучит на фоне множества других, мужских и женских, выступающих в роли хора. Все эти люди едут километр за километром в северную пустыню, венчающую «обитаемые» районы Канады, и их голоса играют роль инструментов камерного оркестра, то перекрывающих друг друга, то звучащих соло. В результате получается полотно в духе импрессионизма, состоящее из наложенных друг на друга точек зрения. Гульд выясняет, что людей, едущих на север, влечет не желание покинуть человеческое общество, а стремление постичь гуманистическую составляющую жизни, познать которую можно только в одиночестве. В одном из телевизионных интервью Гульд сказал про пассажиров: «Они были движимы стремлением познать самих себя».
У Гульда есть теория, согласно которой каждый час, проведенный в обществе других людей, человек должен «перекрывать» определенным (большим) количеством часов, проведенных наедине с собой. Причем он не знал, сколько именно часов одиночества потребуется, но соотношение, по его мнению, должно быть существенно больше единицы. Гульд ценил общение, но полагал, что оно должно быть дозированным, а вступать в него надо на своих условиях. Несмотря на такое почти отшельническое отношение к жизни, он периодически изводил своих немногочисленных друзей длинными и эмоциональными телефонными разговорами. Его концерты часто отменялись, что разочаровывало поклонников. Это длилось до тех пор, пока в 1964 году он окончательно не отказался от концертной деятельности, решив посвятить себя электронным СМИ и сосредоточиться на студийных записях (это было воплощением идей Маклюэна, высказанных в 1962 году в книге «Галактика Гутенберга. Становление человека печатающего»[103]).
Поезд в Форт Черчилль ходит до сих пор, и каждый год на нем в тундру отправляются 23 тысячи человек – какого отчуждения они ищут?
Я же отправился на другом поезде. Эти строки я пишу в вагоне «Канадского экспресса», едущего со скоростью, которую Торо нашел бы умопомрачительной, а я считаю весьма умеренной. Видимо, моим детям такой поезд будет казаться ископаемым времен ледникового периода. Мы несемся мимо Скалистых гор, вдали от щупальцев интернета. Я и мои спутники неспешно беседуем друг с другом, но, когда поезд проезжает мимо какого-нибудь городка, кто-нибудь подскакивает с места и кричит, потрясая мобильным телефоном: «Есть сигнал!» Весь вагон лихорадочно роется в карманах, извлекает телефоны и начинает читать, строчить сообщения и определять координаты нашего местоположения на цифровой карте. Но момент счастья недолог. Через две-три минуты сигнал исчезает, и мы снова оказываемся в глуши, где слышен только шелест канадских сосновых лесов.
* * *
Можем ли мы (я имею в виду человечество) долго помнить наше прежнее «я»? Можем ли точно помнить, как выглядело наше уединение? Не теряются ли некоторые вещи безвозвратно?
Мы знаем, что распространение письменности, выражаясь словами Гарольда Инниса[104], «ограничило значение мифа и сделало греков религиозными скептиками». Мы также знаем, что «бессмертная незаконченность Платона стала невозможной» после того, как внедрение письменности стерло с повествований флер таинственности. Некоторые способности к восприятию определяются определенными технологиями, окружающими людей. Как устную культуру мы можем понять только через призму культуры письменной, так и письменную культуру мы в скором времени будем понимать только через призму культуры печатной. Как утверждает Элизабет Эйзенштейн, «сквозь покров листов печатного слова». Для будущих поколений прежние точки зрения, прежнее восприятие скрываются в тумане. Как можем мы понять, как видели мир наши предшественники, если смотрим на него через другие «очки»? Мы в полной мере не понимаем устную традицию, уничтоженную письменностью, и рукописную традицию, особенности которой стерты книгопечатанием. Мы не знаем, что мы потеряли. Так откуда же наши дети узнают, что исчезает сейчас, на наших глазах? На потерянную культуру снова будет накинута плохо проницаемая пелена. Возможно, культура эпохи до интернета будет восприниматься исключительно через монитор, работающий на сочетаниях нулей и единиц.